Но то была ненормальная ситуация, потому что, когда соседка еще не спала, между нами произошла стычка. Я познакомился с этой женщиной всего час назад, но ощущал ее ненависть ко мне столь же отчетливо, как поток холодного воздуха, морозивший мне щеки, — а мерзнуть я, кстати, начал с тех пор, как она в качестве финальной издевки развернула сопло вентилятора у себя над головой: развернула прямо на меня и тут же погрузилась в сон.

Странно, но с виду она совсем не походила на мегеру. Я стоял за ней в очереди на посадку. Женщина как женщина, лет сорока, не старше, в футболке и джинсовых шортах, разлохмаченных снизу. Шатенка, с волосами до плеч; пока мы ждали, она собрала их в хвостик и закрепила резинкой. Ее сопровождал мужчина примерно того же возраста, в таких же джинсовых шортах — правда, подрубленных. Он перелистывал журнал о гольфе. Я догадался, и не ошибся, что они вдвоем летят отдыхать. В «трубе» женщина упомянула о бюро аренды автомобилей и спросила, есть ли вблизи бунгало продуктовые магазины. Она явно предвкушала пляжный отдых, и я на автомате мысленно пожелал ей, чтобы магазин оказался неподалеку. Ну, знаете, обычная праздная мысль. «Удачи вам», — подумал я.

На борту я понял, что мне придется сидеть рядом с этой женщиной — ну и славно. Я занял свое место у прохода, а через минуту соседка, извинившись, встала и прошла в первый ряд, поговорить с мужчиной, который листал журнал. Он оказался впереди всех, на местах у переборки, и, помнится, я ему тут же посочувствовал — ненавижу первый ряд. Долговязые о нем мечтают, но я лично предпочитаю, чтобы для моих ног места оставалось как можно меньше. В самолете или кинотеатре я с удовольствием сползаю с кресла чуть ли не на пол и упираюсь коленями в спинку кресла в следующем ряду. Но на первом ряду перед тобой только переборка, до которой добрых три фута, и куда девать ноги, непонятно. Есть и другой минус: под креслом нет отделения для сумок, и все пожитки приходится засовывать в верхний отсек, а я обычно поднимаюсь на борт одним из последних, и этот отсек обычно уже забит. В общем, по мне, лучше уж лететь, уцепившись за шасси, чем в ряду у переборки. Когда объявили взлет, соседка вернулась на свое место и зависла над креслом на полуфутовой высоте, продолжая разговор с мужчиной. Я особо не вслушивался, но, кажется, он называл ее Бекки — добропорядочное, милое имя, под стать ее заразительной, почти ребяческой восторженности. Самолет взлетел, и все шло, как должно быть, пока женщина не тронула меня за рукав и не произнесла, указав на мужчину, с которым раньше разговаривала.

— Послушайте-ка, — сказала она, — видите этого человека в первом ряду?

Тут она окликнула его по имени — Эрик, если не ошибаюсь, — а мужчина обернулся и помахал ей.

— Понимаете, это мой муж, и я хочу спросить, не могли бы вы поменяться местами, чтобы мы с ним могли сесть рядом.

— Э-э-э, вообще-то... — сказал я, и ее лицо моментально ожесточилось. Она оборвала меня:

— Что? Вы что-то имеете против?

— Вообще-то, — сказал я, — в обычной ситуации я бы с удовольствием поменялся, но ваш муж сидит у переборки, а я это место просто ненавижу.

— Он у пере... как вы сказали?

— Места у переборки, — пояснил я. — Так называется этот первый ряд.

— Послушайте, — сказала она. — Я прошу вас пересесть не потому, что его место плохое. Я прошу вас пересесть, потому что мы муж и жена. И ткнула пальцем в свое обручальное кольцо, а когда я вытянул шею, чтобы рассмотреть его получше, отдернула руку:

— Ладно, хватит. Забудьте.

Все равно как захлопнула дверь прямо у меня перед носом. Да еще и, как мне показалось, безо всякой вины с моей стороны. На этом все бы так и оставить, но я попытался ее урезонить.

— Лететь всего полтора часа, — сказал я, намекая, что в широкой исторической перспективе это не самая долгая разлука с мужем. — В смысле, не посадят же его в тюрьму сразу после того, как мы приземлимся в Рэли?

— Нет, его не посадят в тюрьму, — сказала она, нарочно сорвавшись на визг — меня передразнивала.

— Поймите, — сказал я, — с ребенком я бы поменялся.

— Да уж конечно, — пробурчала она, затыкая мне рот. И, задрав нос, злобно уставилась в иллюминатор.

Соседка подумала, что у меня вредный характер — дескать, я из тех, кто ни за что никому одолжения не сделает. Но она была неправа. Я просто предпочитаю, чтобы инициатива с одолжением исходила от меня самого, чтобы я чувствовал себя великодушным человеком, а не слабаком, которого схватили за горло. «Ну и ладно, — сказал я себе. — Пусть дуется, сколько хочет».

Эрик перестал махать рукой и сделал знак мне.

— Моя жена, — произнес он одними губами. — Мне нужна моя жена.

Я легонько тронул соседку за плечо — другого выхода не было.

— Не прикасайтесь ко мне, — прошипела она, точно я ее ударил.

— Вас зовет муж.

— И что с того? Это дает вам право ко мне прикасаться? — Бекки отстегнула ремень, привстала и сказала Эрику громким театральным шепотом: — Я его просила пересесть на твое место, но он не хочет.

Эрик скосил голову набок, что на языке жестов значит: «Это почему же?» Бекки произнесла, намного громче, чем требовалось:

— Потому что он козел, вот почему.

Старушка, сидевшая наискосок, обернулась в мою сторону, а я достал из сумки «Таймс» и открыл ее на кроссворде. Когда ты разгадываешь кроссворд, тебя всегда считают дельным человеком, особенно по субботам, когда слова длинные, а вопросы — трудные. Вот только нужно сконцентрироваться — а я мог думать только о соседке. Семнадцать по горизонтали. «Просветление», восемь букв. «Я не козел», — написал я в клеточках. Поместилось. Пять по вертикали. «Индейское племя», девять букв. «Сами такие».

Я вообразил, что теперь все думают: «Смотрите, смотрите, какой он умный — кроссворд с лету разгадывает». «Наверное, он гений». «Вот почему он не пересел на чужое место, чтобы сделать одолжение этой замужней женщине, бедняжке. Он знает что-то, непостижимое для нас». Кроссворду в «Таймс» я придаю просто-таки неприлично огромное значение. По понедельникам кроссворды легкие, но на протяжении недели становятся все труднее. На решение пятничного я трачу четырнадцать часов, а потом сую его всем под нос и требую признать мое интеллектуальное превосходство. Мне кажется, это означает, что я умнее простых смертных. Но на самом деле это говорит лишь об одном — что я попусту трачу свою жизнь. Когда я уткнулся в кроссворд, Бекки взяла в руки какой-то роман в бумажном переплете — ну знаете, пестрая обложка с тисненым заглавием. Я попытался прочесть название, но Бекки вместе с книгой отпрянула к иллюминатору. Удивительная вещь — когда читаешь книгу или журнал, чужой взгляд на странице чувствуешь, точно прикосновение. Впрочем, этот закон распространяется только на печатное слово. Ведь на ступни Бекки я пялился минут пять, а она их так и не отдернула. После нашей ссоры она сняла кроссовки, и я увидел, что ногти на ногах у нее окрашены белым лаком и все, как один, безупречно изящных очертаний.

Восемнадцать по горизонтали: «Подумаешь».

Одиннадцать по вертикали: «Сука».

В вопросы я давно перестал заглядывать.

Когда стали разносить напитки, мы поругались опосредованно, через стюардессу.

— Что вам двоим, ребятки? — спросила стюардесса, а Бекки, швырнув на колени книгу, ответила:

— Мы не вместе.

Ей была омерзительна сама мысль о том, что нас можно принять за супругов или хотя бы друзей.

— Я лечу с мужем, — продолжала она. — Он сидит вон там. У переборки.

«Да ты это слово только что от меня узнала», — подумал я.

— Э-э-э, что вам...

— Мне кока-колы, — сказала Бекки. — Льда много не кладите.

Мне тоже хотелось пить, но еще больше хотелось произвести на стюардессу хорошее впечатление. А кого вы предпочтете — капризную фифу, которая не дает договорить и требует определенное количество кубиков льда, или деликатного, непривередливого джентльмена, который поднимает глаза от заковыристого субботнего кроссворда и, улыбнувшись вам, произносит:

— Спасибо, мне ничего не нужно.

«Если самолет начнет терять высоту, и, чтобы предотвратить катастрофу, обязательно придется выпихнуть одного пассажира за борт, стюардесса наверняка выберет Бекки, а не меня», — подумал я. Я вообразил, как Бекки цепляется за дверь и ветер буквально рвет волосы с ее головы.

— Но мой муж... — завопит она, рыдая.

Тогда я шагну к двери и скажу:

— Послушайте, я уже бывал в Рэли. Выбросьте меня вместо нее.

Тогда Бекки поймет, что зря считала меня козлом, и в этот момент ее пальцы разожмутся, и из-за разницы давлений она вылетит за дверь, как пробка.

Два по вертикали: «Что, съела?»

Как отрадно, когда удается претворить чью-то ненависть к тебе в угрызения совести — заставить человека осознать, что он был неправ, слишком поспешно о тебе судил, не пожелал отвлечься от своих ерундовых переживаний. Правда, то же самое может случиться и с твоей собственной ненавистью. Я-то думал, что моя соседка — из тех, кто приходит в кино с опозданием и просит тебя пересесть за спину самого высокого зрителя — дескать, ей хочется находиться рядом с мужем. Почему все должны страдать из-за того, что она с кем-то спит? Но вдруг я ошибаюсь? Я вообразил соседку в тускло освещенном помещении. Представил себе, как она, дрожа, перебирает пачку зловеще светящихся рентгеновских снимков. «Даю вам две недели, да и то в лучшем случае, — говорит врач. — Сделайте-ка себе педикюр, купите красивые шорты и побудьте наедине с мужем. Я слышал, на пляжах Северной Каролины сейчас очень мило».

Тут я покосился на Бекки и подумал: «Какое там». При нашей ссоре она упомянула бы даже о банальных желудочных коликах. Или не упомянула бы? Я твердил себе, что отстоял свои права, но получалось как-то неубедительно. И тогда, вернувшись к своему кроссворду, я начал составлять список признаков того, что не являюсь козлом.

Сорок по горизонтали: «Даю деньги на Об...»

Сорок шесть по вертикали: «...щественное радио».

Пытаясь вычислить второй признак, я подметил, что Бекки-то никаких списков не составляет. Это она обозвала меня нехорошим словом, это она лезла на рожон — и хоть бы хны! Допив кока-колу, она сложила столик, вызвала стюардессу, отдала ей пустую банку и задремала. Вскоре после этого я начал сосать леденец, а затем чихнул, и леденец пулей долетел до ее живота и скатился на ширинку.

Девять по горизонтали: «Черт».

Тринадцать по вертикали: «И что теперь?»

Тут мне пришло в голову, что есть еще один выход. «Ты знаешь, что надо делать, — сказал я себе. — Поменяйся местами с ее мужем». Но время было упущено: муж тоже дремал. Оставалось только одно: растолкать соседку и предложить ей то же самое, что я иногда предлагаю Хью. Когда мы ссоримся, я вдруг умолкаю на полуслове и спрашиваю, не начать ли нам с чистого листа:

— Я выйду на лестницу, а когда вернусь, мы просто сделаем вид, что ничего и не было. Хорошо?

Если ссора крупная, Хью дожидается, пока я выйду за порог, и запирается на засов, но если мы повздорили по мелочи, он мне подыгрывает, и я вновь вхожу в квартиру со словами: «Ого! Чего это ты сидишь дома?» или «Ой как вкусно пахнет. Что стряпаешь?» Второй вопрос — беспроигрышный, у Хью плита никогда не простаивает без дела.

Некоторое время чувствуешь себя не в своей тарелке, но в конце концов атмосфера неловкости развеивается, и мы вживаемся в образы двух приличных людей, обреченных разыгрывать довольно скучную пьесу.

— Тебе чем-нибудь помочь?

— Если хочешь, накрой на стол.

— Отличненько.

Даже не знаю, сколько раз я накрывал на стол среди бела дня, задолго до того, как мы садимся есть. Но без действия, с одними репликами, пьеса была бы еще скучнее. Конечно, я избегаю по-настоящему сложных дел — стены, например, не крашу. Я страшно признателен Хью за то, что он принимает мои правила игры. Вопли и швыряние тарелками — пожалуйста, но только у других. А моя жизнь пусть остается по возможности чинной, даже если иногда приходится притворяться.

Я бы охотно начал с чистого листа свое общение с Бекки, но мне что-то подсказывало: она не согласится. Даже во сне она излучала враждебность, точно передатчик — радиоволны, и сопела как-то обвиняюще. «Ко-зел. Ко-о-о-зел». Объявление о заходе на посадку ее не разбудило, а когда стюардесса попросила ее пристегнуться, Бекки пошевелила рукой, как лунатичка, не поднимая век. Леденец исчез из виду за пряжкой ремня, и я выиграл еще десять минут. Это время я потратил на укладку вещей, чтобы устремиться к выходу, как только мы подъедем к терминалу. Только одного я не рассчитал: сосед спереди загородил мне дорогу. Он долго вытаскивал свою спортивную сумку из верхнего багажного отсека. Если бы не он, то к моменту, когда Бекки отстегнула ремень, я был бы уже далеко; но это произошло, когда я продвинулся всего на четыре ряда и оказался, как нарочно, прямо у переборки.

Каким словом она меня обозвала? Я слышал его раньше и, наверно, услышу еще неоднократно. Пять букв. Вопрос выглядел бы так: «Весь состоит из тестикул». Конечно, в кроссвордах «Таймс» таких слов не бывает. Иначе их мог бы разгадать любой.

Перевод Светланы Силаковой. Впервые материал «В интересном положении» был опубликован в журнале Esquire в 2008 году.