На чаше звездных, подлинных весов
Седой нептун судьбу решает нашу,
И стая псов, голодных "Гончих псов",
Надсадно воя, гонит нас на "Чашу".

Мы - призрак легендарного корвета,
Качаемся в созвездии "Весов".
И словно заострились струи ветра
И вспарывают кожу парусов.
По курсу - тень другого корабля.
Он шел и в штормы, хода не снижая.
Глядите: вон болтается петля
На рее, по повешенным скучая.

С ним провиденье поступило круто:
Лишь вечный штиль - и прерван ход часов.
Попутный ветер словно бес попутал -
Он больше не находит парусов.

Нам кажется, мы слышим чей-то зов -
Таинственные четкие сигналы...
Не жажда славы, гонок и призов
Бросает нас на гребни и на скалы.

Изведать то, чего не ведал сроду,
Глазами, ртом и кожей пить простор...
Кто в океане видит только воду,
Тот на земле не замечает гор.

Пой, ураган, нам злые песни в уши,
Под череп проникай и в мысли лезь,
Лей звездный дождь, вселяя в наши души
Землей и морем вечную болезнь.

Тогда все и началось. Вообще, я считаю, люди сами способны выбирать, что им слушать, а что – нет, хотя мне часто приводят такой аргумент, что, дескать, народ неразборчив и не имеет иммунитета к «порнографии». Но это, скорее, такая, «пуристская» точка зрения, которую всерьез воспринимать нельзя.
Когда я был еще совсем пацаном и потом, уже учась в театре-студии, я написал бессчетное количество пародий и скетчей. Иногда они имели успех – тогда к нам стекались люди со всей Москвы, чтобы посмотреть капустник или представление. В большинстве случаев мы не
разыгрывали сценки из студенческой жизни, а старались раздвинуть рамки, чтобы это стало интересным и людям со стороны. Временами спектакли, которые мы ставили, получались весьма злободневными, и надо отметить, что мы никогда не фиксировались на пародировании наших педагогов. Ставили мы небольшие, очень своебразные спектакли-мюзиклы, положившие начало жанру, который сегодня называется «музыкальная комедия». У меня по сей день есть мечта написать мюзикл, но так, чтобы музыкальные номера были не вставными, а в форме песен, иначе это не будет естественным. Я бы хотел, чтобы в этом мюзикле вся драматургия держалась на песнях, зонгах, и у меня есть идеи, как это можно организовать.
Когда мы начинали с мюзиклами, никто не предполагал, какой взлет будет у этого жанра в 70-е годы. До этого периода я исполнял свои тексты на мелодии других авторов, а после начал писать свои. Сначала песни были просто юмористическими. Я и сейчас пишу такие, но они перестали быть чисто развлекательными. Я хочу не только смешить слушателей, мне нужно, чтобы они «работали» вместе со мной, чтобы они размышляли, даже хохоча. Пусть публика при этом и смеется, но то, что я хочу донести до них, сжимает горло, поскольку песня имеет второе дно. Я сочинял стихи и никогда не думал, что буду писать песни, пока не услыхал, как поэт Булат Окуджава исполняет свои стихи под гитару. Для меня это был некий момент озарения – я вдруг осознал, что можно заметно усилить впечатление от поэзии, если добавить еще одно измерение, вплетя ее в музыкальную ткань или хотя бы наложив гитарный ритм. Последнее сделать совсем нетрудно – гитара-то всегда при себе, в отличие от концертного рояля. Да рояль и совсем не обязателен – по мне так гитара во многих отношениях демократичнее.
Игре на фортепиано я когда-то учился, а на гитаре бренчали все пацаны в подъезде, так что я начал со стилизаций под так называемые дворовые песни. Были они бесхитростными и было в них стремление к чему-то иному и несбыточному, а исполнялись они в дружеской атмосфере доверия – ничего этого вы не встретите на обычной эстраде. Потребность в таком жанре назрела в начале 60-х, особенно у молодежи, и началось все с песен Окуджавы, который был фронтовиком и, конечно, никаких дворовых песен не писал, разве что одну-две. Я же на тот момент еще не повзрослел и не имел никакого фронтового опыта. Я, как говорится, был дворовым пацаном и потому песни мои были другими, в них был дух бунтарства, беспокойства, речь в них шла о дворовых романтиках, а Булат воспевал как бы романтику военного поколения. Я его считаю своим учителем, который во времена молодежного протеста и обновления общества «инфицировал» меня способностью чувствовать и анализировать, так что у меня развилось нечто вроде «социального инстинкта», который я замечал у себя еще в детстве, когда смотрел из окна классной комнаты... Надо отметить, что прямого воздействия Булат на меня никогда не оказывал, но его творчество послужило катализатором для моего...
Настоящую же «путевку в жизнь» и, так сказать, профессиональную базу дал мне Юрий Любимов со своим театром, за что я ему чрезвычайно благодарен. Именно он со своей гражданской позицией подвел основу под мои дворовые песни и повлиял на меня как в жизни, так и в искусстве. Он на всех нас тогда оказал колоссальное влияние и относился он к нам не как к подчиненным, а как к младшим коллегам. Фактически, он первый нам дал правильное воспитание и стал нашим работодателем. Придя в театр Любимова вскоре после его создания, я встретился с самоотверженными людьми, и мне понравилась их жажда достоинства в искусстве, как они его понимали. Я разделял эти взгляды и сразу захотел влиться в команду. Несмотря на то, что я успел поработать в Московском Театре им. Пушкина и довольно много
чего сочинил, я был, что называется, «зеленым юнцом», когда пришел на Таганку. Театр Любимова окончательно сформировал меня, дополнив воспитание, полученное в дворовых университетах, где учителями были старшие друзья.
В своих песнях я ни в коем случае не выступаю с позиций «профессионального поэта», миссионера, Мессии, или носителя абсолютного знания в стиле «раз я так говорю, это является верным и обсуждению не подлежит!» Напротив, я часто сомневаюсь в том, что делаю и задумываюсь, не является ли это чем-то несерьезным... Иногда же приходит ощущение, что людям все-таки необходимы мои песни и они что-то находят для себя в моем творчестве – тогда становится легче на душе. Хотя специально для такой широкой аудитории, как сейчас, я никогда не писал. Мои песни прежде всего предназначались для друзей, что не изменилось и по сей день.
Бывает, я пишу песню, хватаюсь за телефон и среди ночи звоню своей жене Марине Влади в Париж и читаю или пою ей написанное. А на следующий день, когда приходят друзья, беру гитару и показываю эту песню им. Этот этап для меня является наиглавнейшим. Друзья мои меняются со временем – иногда их больше, иногда – меньше. Появляются новые, но есть тесный круг из пяти-шести человек, который остается неизменным – это те люди, для которых я пишу, пою и играю... О них я думаю, с их мнением считаюсь, и других «адресатов», кроме них, у меня нет. По этой причине мне легко вносить изменения в тексты песен, заменять строки и т.д. – во мне не сидит драматург или редактор. Мне нужно «всего лишь» петь, не проводя через печать и редактуру то, что беспокоит меня и не дает спать. Несмотря на это, распространяются мои записи широко, подчас пугающе широко.
В ходе работы, я ничего, кроме текста, не записываю. Когда приступаю, передо мной чистый лист, в руке – карандаш, и для того, чтобы песня сложилась, я уже давно начинаю с переноса ее на бумагу, хотя отдельные строки и рифмы давно во мне крутятся, а песня живет своей жизнью и сочиняется пока ты просто прогуливаешься. Бывает и наоборот – вдруг родилась рифма, ты ее вертишь в голове и так, и эдак, тебе приходит в голову идея, ты ее развиваешь... но ничего не продвигается. И только через год ты возвращаешься к этой теме, садишься и за 15 минут записываешь готовый текст – ритм и все сопутствующее давно сформировалось в голове. Надо отметить, что как музыкант я не слишком виртуозен – беру гитару, задаю ритм на трех-пяти аккордах и раз-два, поехали. Во время первых исполнений перед друзьями иногда вдруг откуда-то рождается мелодия... Как это происходит, неизвестно – этого не знают даже «настоящие» композиторы, которые поначалу меня не выносили, пока не смирились с тем, что я делаю и как сочиняю мелодии. При этом они еще не знают, что музыку как таковую я не пишу, мелодия выкристаллизовывается после пятнадцати-двадцати исполнений, и в конечном итоге я добиваюсь того, что получается нечто самобытное. При этом мне кажется, что многие мои песни похожи друг на друга в плане музыки: лирических героев у меня немного, да и невозможно написать 600 песен про 600 разных персонажей, поэтому повторы неизбежны. Но при этом я могу гарантировать, что вы не встретите таких мелодий у других – это мое, и точка! Зачастую мелодия рождается после контакта с той или иной аудиторией: сначала – с друзьями, потом – с публикой на концертах.

Часто получается, что песня в ее финальном варианте имеет мало общего с тем, что я представил публике на первом показе, т.к. некоторые моменты проясняются только в ходе работы. Это касается не только музыки, но и содержания, и подачи... Я ЖЕ АКТЕР! Для меня легко надеть маску и писать от имени другого. Конечно, в песне всегда есть какой-то процент от позиции автора и его друзей и, конечно, я пытаюсь донести до слушателя свои наблюдения и свои мысли, но все же: я влезаю в шкуру другого персонажа и пытаюсь жить другой жизнью. Многие считают, что раньше я был шофером, матросом или летчиком, ну а то, что я сидел, и сомнений не вызывает... И это не потому, что я описываю некие детали или пользуюсь соответствующим жаргоном – я просто говорю от своего лица устами других персонажей и потому людям не режет ухо какая-то неправда или пустопорожняя болтовня и, возможно, именно поэтому песни становятся столь популярны.
В качестве основы для песен я осознанно беру судьбы и истории, которые пропускаю через себя, в чем мне помогает актерский опыт жить жизнью другого человека. В дополнение к этому я всегда вношу некую драматургию, организуя противостояние двух сил в рассказываемой истории или скетче. Мне довольно трудно отнести мои песни к какому-либо определенному жанру – я бы сказал, это нечто среднее между балладой и рассказом. При всей мужественности и резкости героев многих песен мне все же кажется, что в них видна доброта и великодушие. И даже если пьяный в дым герой лежит под забором, он смешон, но не отвратителен: часто я даже заканчиваю песню на сочувственной ноте. И среди «моих» персонажей вы не встретите законченных негодяев, они все – Люди!
Я не люблю заниматься «актерским самокопанием» и разбираться, как я играю и что при этом в себе обнаруживаю. Когда что-то удается, уже неважно, как это получилось – достаточно того, что получилось, тут я не привередлив. В театре у нас доминирует яркая, убедительная индивидуальность. Ну да ладно, это область ответственности шефа, Юрия Любимова, не должен же я вам тут перечислять все, что когда-то делал или планировал. О чем мне нужно думать, так это о людях, которые у нас решают судьбу кино и считают, что Высоцкий на экране – это «пропаганда алкоголизма и морального разложения».
Из-за этого мне не удалось сняться в пяти-шести картинах, роли в которых могли бы стать серьезными работами. Вместо этого, мне все время нужно добиваться разрешений, бог знает каким способом и у кого... А были ведь и отличные роли в тех фильмах, где я все-таки снимался, только их никто не видел, т.к. их вырезали при монтаже. Убрать, и точка! Например, в фильме «Служили два товарища» экранное время моего героя, белого офицера, было наполовину урезано. Объяснили это «нарушением пропорций», но как-то скромно забыли, что я принял решение сниматься именно из-за роли в ее полном объеме. Иногда и в театре надоедает заниматься чистым ремеслом. Например, в «Гамлете», если спектакль не вытанцовывается, вдруг замечаешь, что зал совсем не вовлечен, что половина зрителей не схватывает суть и не видит того, что мы играем, что кто-то пришел на спектакль из простого любопытства... тогда мне кажется, что я – коверный, кривляющийся на сцене, и хочется все бросить, развернуться и уйти, сказав «уважаемая публика, извините, но я так больше не могу»...
Я не хочу это считать своей работой. К сожалению, во многих областях искусства, как в кино, так и в театре, утрачен творческий момент, осталось только ремесло, исполнение и исполнители.
Но вот в кино, например, бы я с удовольствием поработал – я мечтаю о том, чтобы самому написать сценарий, самому поставить фильм, ну и, разумеется, самому сыграть. Но это все не из тщеславных соображений, чтобы только помелькать на экране. Меня ни в малейшей степени не интересует получение роли как таковой. Все обычно хотят сыграть главную роль, я – уже нет. Я бы с большей охотой поработал в команде единомышленников над интересным фильмом, чтобы мы все вместе трудились над одним проектом и варили одну кашу, чтобы мы спорили и ругались, если оно того стоит, а не так просто – дали роль, за два дня отснялись, и привет. Такую деятельность я уже не переношу.
Я бы с удовольствием поработал с Тарковским. В самом начале нашего знакомства и творческого пути у нас были конфликты и я ему сказал, что лучше нам не работать вместе, чтобы не рисковать дружескими отношениями. В «Рублеве» для меня была написана роль и мы сделали пробы, но дальше них дело не пошло и мы никогда с ним больше не работали. Тем не менее, я бы обязательно хотел у него сняться; мне близко все то, что делает Андрей и что он хочет от жизни.
Я бы также охотно посотрудничал с Климовым – в нем тоже есть эта фантасмагория, желание перевернуть все с ног на голову... Он – настоящий режиссер, мастер, у него совершенно особенный взгляд на вещи, одновременно добрый, едкий и ироничный (подчас весьма!). Он любит своих героев и верит в них. А какой он рассказчик! А Лариса Шепитько – я бы и у нее с удовольствием снялся.
Но самое главное для меня, как я уже говорил, это работа в команде единомышленников, где все объединены общей идеей и имеют равные права. Где я не просто исполняю чью-то волю, а, так сказать, долгое время варюсь с ним в одном соку, и мы делаем одно дело с начала и до конца.
Я уважаю таких режиссеров как Ингмар Бергман и Феллини, которые могут организовать съемочный процесс так, что актеры приходят на площадку, не зная в точности, в какой момент, и надо ли вообще будет вступать, когда они готовы безоговорочно выкладываться, как только потребуется. Такая самоотверженность дает полную внутреннюю творческую свободу, что для меня является настоящим критерием искусства.
Мне нравятся фильмы режиссера Романа Полански, я бы у него, а лучше сформулируем, с ним бы поработал. Или с Бертолуччи. С Милошем Форманом мы хорошо знакомы... Я бы хотел уже там попробоваться.
В тех фильмах, где меня можно было увидеть до настоящего момента, практически отсутствует авторская индивидуальность, и как актер я безнадежно предоставлен самому себе. Между идеей и предварительным обсуждением с режиссером и коллегами и тем, что я играю на площадке, а тем более тем, что выдается в качестве конечного продукта, лежит такая пропасть, что я зачастую не в силах смотреть финальный вариант.
По этой причине я в свое время, например, разругался с Александром Миттой, который считает, что его сказка «Как царь Петр арапа женил» – великое кино, т.к. его по этой причине я в свое время, например, разругался с Александром Миттой, который считает, что его сказка «Как царь Петр арапа женил» – великое кино, т.к. его посмотрели 70 млн. зрителей и что фильм удался только благодаря режиссеру...
Но на самом-то деле мы договаривались снимать совсем другую картину, а именно, о том, что за небольшой уступкой себе следует неадекватное (или даже адекватное) наказание на всю оставшуюся жизнь, о том, как человека могут лишить работы, друзей и средств к существованию, если он не начеку. Именно для того, чтобы это показать, мы хотели снять кино, а получилась какая-то оперетта, комедия «Табачный капитан», в то время как у Пушкина все по-другому, все гораздо серьезнее.
Тем не менее, я все еще надеюсь на команду единомышленников в кино, на двор, полный друзей. Откуда я вышел, туда и хочу вернуться – к своим, но до того момента я продолжу писать, поскольку в этой области мне никто не может ничего навязать...
Примечания переводчика
[1] «И каждый хочет праздника себе» – цитата из «Фауста» Гете.
[2] В оригинальном тексте «тетради формата А4».
[3] По-видимому, в этом предложении произошла ошибка расшифровки интервью, что попало в перевод с русского на немецкий."